§ 3. Художественное воображение и уязвимость советского человека

Активизация воображения во время перестройки облегчалась тем, что в качестве доводов идеологи почти исключительно применяли образы, которые мы не могли соотнести с реальностью. Это были образы иных стран (« Запад ») или иных исторических периодов (« сталинские репрессии »). И самой неустойчивой группой, склонной строить в воображении ложные образы и затем вырабатывать из них самоубийственную линию поведения, оказалась интеллигенция, но не только она. Ниже мы увидим, как быстро удалось вскружить голову рабочим. Так что поговорим вообще о русском человеке, который, находясь в состоянии «совка», оказался удивительно подвержен манипуляции.

Упрощая, примем, что советский человек отличался от русского человека начала века тем, что прошел школу (а многие и вуз), основанную на научной картине мира, был уже человеком индустриального быта и в массе своей жил в городе. Таким образом, в мышлении советского человека уже в значительной степени была ослаблена роль традиций и религиозных догм. В то же время старые сословные отношения были уже разрушены, так что утратились механизмы внутрисословного общения и утверждения мнений. Потеря советским обществом устойчивости во многом объяснялась и тем, что все созданные в советское время каналы социального общения (КПСС и ВЛКСМ, профсоюзы и пресса, школа и вузы) находились под контролем государства. По команде сверху во время перестройки все эти каналы начали передавать лишь те сигналы, которые побуждали к разрушению общества и его жизнеустройства. То «молчаливое большинство», которое сознательно отвергало переворот Горбачева-Ельцина, оказалось «без языка».

От среднего человека Запада советский человек отличался тем, что сохранил общинное крестьянское мироощущение (отношение к человеку, обществу, государству и т.д.). Следовательно, он не был еще достаточно индивидуализирован, чтобы соединяться в гражданское общество с его партиями, профсоюзами и другими ассоциациями, в которых бы вырабатывалось и утверждалось социальное (классовое) самосознание. То есть, с точки зрения «связности» общества советский человек второй половины века находился в переходном состоянии - не было компактных сословий и классов, но и не было ассоциаций гражданского общества. Новое сословное самосознание возникло раньше всего как раз в тех социальных группах, которые заняли антисоветскую позицию (либеральная интеллигенция, номенклатура и преступный мир).

Общинные качества советского человека в определенных условиях (когда сила государства опиралась на согласие граждан) придавали обществу необычную силу и устойчивость. Это очень хорошо показала война. Но в других условиях - когда возникали сомнения а то и несогласие с властью - неспособность противостоять манипуляции оказывалась почти необъяснимой. Кстати сказать, манипуляции не мог противостоять не только гражданин, но и сама советская власть. Потому она и металась - то глушила «Голос Америки» и самиздат, то тайком разрешала. Брежнев почти открыто обращался в людям примерно с такой мольбой: «Мужики, не раскачивайте лодку. Мы худо-бедно тянем хозяйство, все сыты, в тепле и безопасности, живем все богаче. Но мы не можем дать воли краснобаям, мы с ними не справимся. Они и нас, и вас оболтают!». Так оно и получилось. Городской человек буквально поддался очарованию краснобаев - Горбачева и Жванецкого. Вместо тугодума Брежнева он посадил себе на шею Хазанова (тогда это назвали «Жить не по лжи»).

Почему же все-таки советский человек оказался манипулируем даже в большей степени, чем можно было предположить исходя из учета всех этих сил? Как возникла столь неожиданно эффективная система манипуляции? Скрутить голову одной рукой трудно, а двумя легко, даже крепкую шею. Европейцу голову скручивают одной рукой - манипулируют его рациональным сознанием. Какой же второй рукой помогали скрутить голову нашему Ивану?

Я думаю, что второй, тайной силой манипуляторов оказалось русское художественное чувство . Непривычна эта гипотеза потому, что это чувство у европейца служит как раз противовесом, противоядием против манипуляции сознанием. Нас сгубила именно чрезмерная художественная впечатлительность, свойство русского дорисовывать в своем воображении целый мир, получив даже очень скудный, мятый обрывок образа. Из-за этой артистичности сознания русские заигрываются в своем воображении, взмывают от земли далеко ввысь, а потом расшибаются. Чтобы летать в заданном коридоре и на орбите, нам требовались шоры идеологии, хотя бы и тупой. Не стало ее - и воспарили.

Наверное, это свойство молодого народа (если хотите, дикаря) - так вживаться в художественные образы, быть такими отзывчивыми на слова-символы. Пожалуй, всем советским оно было присуще, кроме прибалтов. Белорусы тоже оказались разумнее других - а посмотрите, что натворили кавказцы или жители Средней Азии. На телевидении один тип рассказывал, посмеиваясь, как протекало скоротечное взаимоистребление в Курган-Тюбе. В восемь вечера, перекрывая грохот перестрелки, зычный голос возвещал: «Кончай стрелять! «Марианна» начинается!» - и огонь с обеих сторон стихал, бойцы шли смотреть мексиканский телесериал. Он был для них реальнее настоящего огня и крови. Есть в этой свежести и силе восприятия какая-то большая и еще непонятая ценность - и одновременно беззащитность. Такой народ может жить или с заботливым и строгим монархом, или со Сталиным. Или мы, люди с таким мышлением, друг друга сейчас перебьем, и останутся лишь годные к цивилизации?

Почему же трудно принять такую гипотезу? Потому, что легче всего разрушение логики и манипуляция достигается в сознании, которое рационально в максимальной степени, а мы должны были бы быть устойчивы. Наиболее чистое логическое мышление беззащитно, а мышление, которое «армировано» включениями иррациональных представлений (художественных и религиозных, традиций и табу), гораздо прочнее. Так действуют «островки иррациональности» в мышлении европейца. У нас же получилось наоборот: художественное восприятие настолько сильно и ярко, что оно при умелом воздействии отделяется от рационального мышления, а иногда подавляет и здравый смысл. С этим мы столкнулись уже в начале века.

Ведь давайте вспомним горькое предположение В.В.Розанова, которое наши писатели как-то прячут. Он же сказал, что «приказ N°1, превративший одиннадцатью строками одиннадцати­миллионную русскую армию  в труху и сор, не подействовал бы на нее и даже не был бы вовсе понят ею, если бы уже 3/4 века к нему не подготовляла вся русская литература... Собственно, никакого сомнения, что Россию убила литература».

Это невозможно объяснить европейцу. Ну, изобразил какой-нибудь Стендаль тупого офицера - не придет же из-за этого французам в голову возненавидеть офицерство и армию. А русский читатель из условного мира художественных образов выхватит Скалозуба и переносит его на землю, замещает им реального офицера. А уж если прочтет «После бала», то возненавидит всех полковников.

Это понял, на склоне дней, Чехов и пытался вразумить читателей и предупредить писателей. Но тоже как-то неохотно ему внимали. Он писал, что мир литературных образов условен, и его ни в коем случае нельзя использовать как описание реальной жизни, а тем более делать из него какие-то социальные и политические выводы. Образы литературы искажают действительность! В них явление или идея, поразившие писателя, даются в совершенно гипертрофированном виде. За верным отражением жизни человек должен обращаться к социологии и вообще к науке, но не к художественной литературе.

Давайте признаем, что мы уже более века поступаем как раз наоборот. Берем из книги художест­венный образ - и из него выводим нашу позицию в общественной жизни. Если вдуматься, страшное дело. Ведь писатель просто обязан придать именно личной, единичной судьбе («слезинке ребенка») космический размер - потрясти читателя, вызвать у него катарсис, очищение трагедией. Мы же вместо очищения потрясаемся именно космическим размером, воспринимаем его буквально - и готовы из-за этой слезинки перебить множество реальных, живых младенцев [208] .

Россия стала читающей страной, и уже с середины XIX века возникло глубокое противоречие. Русский человек читал художественную книгу, как текст Откровения, а писатель-то писал уже во многом как Андре Жид. Он уже был не Гоголь и не Пушкин. Это был кризис модернизации, отраженный в культуре - разные части диалога находились в двух существенно разных цивилизациях. Писатели могли вносить в этот неявный конфликт восприятия коррективы, но они этого не делали.

Как искажено литературой уже наше восприятие истории России! Прочитав в школе «Муму», мы создаем в нашем воображении страшный образ крепостного права. Ну что стоило дать в том же учебнике маленькую справку! Ведь мало кто знает, что число крепостных среди крестьян в России лишь на короткий срок достигло половины, а уже в 1830 г. составляло лишь 37%. Право продавать крестьян без земли было дано помещикам лишь в 1767 г. и отменено уже в 1802 г. (были лазейки, но уже и Чичикову пришлось непросто). Мы же в массе своей думаем, что помещики направо и налево распродавали крестьян, да еще старались разделить мужа и жену. Это же были случаи исключительные!

Понятно, что для писателя, который обращался к русскому читателю, свобода слова должна была быть исключена. В.В.Розанов упрекнул русскую литературу за безответственность . Но писатели XIX века еще не знали взрывной силы слова в русской культуре. Эта особенность русского ума была хорошо изучена советологами лишь в 70-е годы - и на ней была построена научно обоснованная технология «молекулярной агрессии в сознание». С этого момента на безответственность уже не спишешь. Трудно представить себе, что бы сказал В.В.Розанов, почитав Войновича.

Война с Россией (СССР) велась не в мире земной жизни - мире молока и хлеба, тепла и холода - а в мире воображения, в виртуальном пространстве и времени. Ах, Сталин в 1944 г. выселил чеченцев? Так взорвем сегодня весь Кавказ, вместе с чеченцами, да взорвем уже не виртуально. Для этого тут как тут Приставкин со своей повестью. Ей верят - ведь он так видел мир своими детскими глазенками, ведь это правда, он сам видел слезинку чеченского ребенка! Да, это было бы правдой, если бы он писал для читателей Андре Жида, так что «написанное не будет иметь никаких последствий». Но он-то знал, что последствия будут, для них он и работал, ведь надо было взрастить Дудаева. Когда уже бомбили Чечню, Приставкин хвастался в западной прессе: «Мой фильм «Ночевала тучка золотая» Дудаев смотрел, сидя один в зале - и по щекам его текли слезы». Долг писателя, по мнению Приставкина, - пле­снуть бензину в нужный момент, не дать огоньку по­гаснуть.

Конечно, Приставкин - солдат холодной войны, писал он не детские воспоминания, а создавал из полуправды ложный образ, который читатель еще многократно дополнил своим воображением. Цель была: от слезинки ребенка - через слезинку Дудаева - к кровавым слезам целых народов. Но мы сейчас не о Приставкине, а именно о нашем читателе и зрителе. Сравним его с европейцем.

В 1967 г. вышел сильный полудокументальный французский фильм «Битва за Алжир» - о войне в Алжире (1954-1962 гг.). В отличие от депортации чеченцев полвека назад, все исполнители которой давно умерли или на пенсии, алжирскую войну вели как раз действующие в 1967 г. политики (так, Миттеран был прокурором Алжира и толпами отправлял алжирцев на гильотину - этим кадром и начинается фильм). Армией французов командовали молодые еще военные, герои Сопротивления (только французская компартия была против войны в Алжире). Эти герои совершили геноцид - более 1 миллиона убитых алжирцев на 8 млн. населения. Но абсолютно никакого впечатления на французов этот фильм не произвел. Дело-то прошлое, уже пять лет прошло! Миттеран после этого два или три срока президентом выбирался, поучал Горбачева по поводу прав человека, и никто ему и слова упрека за стаpое не мог сказать, в голову бы не пришло. Там Приставкин поджигателем бы и не был.

Разрушительная сила литературы резко усилилась, когда художественными образами и авторитетом любимого писателя стали пользоваться манипуляторы, оснащенные СМИ. Как правило, сами эти любимые писатели предотвратить идеологическое использование их образов уже не могут. Ясно, что христианский запрет Гоголя («Слово гнило да не исходит из уст ваших») невыполним. Наше общество модернизируется, и мы давно пошли вслед за Западом, разделяя этику и эстетику и осво­бождая слово от цензуры этики. Писатели вовлекают нас в духовные эксперименты, сокращая нам опыты быстротекущей жизни. Без этого не обойтись, и эксперименты эти остры и опасны. Сатанизм М.Булгакова вошел в наш духовный рацион, его не выплюнуть. Но к беде ведет не само художественное возвеличение дьявола, а мягкое подталкивание читателя к мысли, что в этом - истина . Не яд, выработанный больной душой изверившегося писателя, который дается нам как соблазн и лекарство, а именно истина. Кто же подталкивает? Заинтересованные идеологи и, из лучших побуждений, ныне живущие любимые писатели. Этот хор в течение двух десятилетий так и представлял нам романы М.Булгакова. Результат известен: большинство читающей публики восприняло важные идеи этих романов как духовные заветы, которым надо следовать. Как идеи Добра .

С большой художественной силой писатель узаконил вожделения, которых раньше стыдились. Женщина теперь может мечтать: встретиться бы с дьяволом, слетать на метле на шабаш, поработать там для него вечерок - и получить желаемое. А интеллектуал, считающий себя, конечно же, Мастером, мечтает получить вечный и вполне материальный комфорт: хороший каменный дом подальше от «этой страны», бесплатного слугу (который, судя по всему, не ворует) и любящую женщину под боком.

Но начну с более простого случая - изданной в 1990 г. тиражом 400 000 экземпляров в издательстве «Советский писатель» книги И.А.Бунина «Окаянные дни». Потом были и другие массовые издания, но и этот тираж «накрыл» активную часть интеллигенции. Редко кто из политиков всех цветов в последние годы перестройки и после нее не помянул эту книгу как выражение мудрости и высокого чувства русского писателя-патриота. Чуть ли не истина о революции и первом году советской власти, урок всем патриотам.

«Окаянные дни» - ценное свидетельство, оно бы очень помогло понять то время, если бы было вос­при­нято хладнокровно. Но тот ореол, что создали вокруг книги авторитетные деятели культуры, превратил эту книгу в важное орудие помрачения сознания. Почему так получилось? Потому, что в русских жива еще старая вера в то, что высокое художественное Слово, дар Ученого или любой другой талант обладают святостью, благодатью. Через них не может приходить зло. А значит, носителям таланта, если они что-то заявляют в поворотные моменты народной судьбы, следует верить. Так и верили - академикам, певцам, актерам. И особенно - писателям.

Сами писатели не предупредили, что эта вера ложна, в ней много от идолопоклонства. Предупредить было нетрудно, требовалась лишь гражданская совесть. Достаточно было сказать, что по одному и тому же вопросу противоположные позиции занимали равно близкие нам и дорогие Бунин и Блок (или Бунин и Есенин) - это видно из дневников самого Бунина. Значит, вовсе не связан талант с истиной, и никак нельзя верить писателю только потому, что мы очарованы его талантом. Бунин изображает «окаянные дни» с такой позиции, которую просто немыслимо разделять русскому патриоту. Ведь в Бунине говорит прежде всего сословная злоба и социальный расизм. И ненависть, которую не скрывают - святая ненависть. К кому же? К народу. Он оказался не добрым и всепрощающим богоносцем, а восставшим хамом.

«В Одессе народ очень ждал большевиков - «наши идут»... Какая у всех [из круга Бунина] свирепая жажда их погибели. Нет той самой страшной библейской казни, которой мы не желали бы им. Если б в город ворвался хоть сам дьявол и буквально по горло ходил в их крови, половина Одессы рыдала бы от восторга».

Смотрите, как Бунин воспринимает, чисто физически, тех, против кого в сознании и подсознании его сословия уже готовилась гражданская война. Он описывает рядовую рабочую демонстрацию в Москве 25 февраля 1918 года, когда до реальной войны было еще далеко: «Знамена, плакаты, музыка - и, кто в лес, кто по дрова, в сотни глоток:

- Вставай, подымайся, рабочай народ!


[««]   С.Г.Кара-Мурза "Манипуляция сознанием"   [»»]

Главная страница | Сайт автора | Информация